Желтая линия - Страница 26

К оглавлению

26

Воин — другое дело. Он сам по себе имеет ценность, без легиона себе подобных за спиной. Воин выносит приговор и исполняет его. Он выше и значительнее других, потому что он — надежда, защитник, спаситель. Ему многое прощают, потому что его жизнь ненадежна, неустроена и в любой момент может окончиться. Ему позволяют насладиться жизнью, пусть даже короткой.

И вдруг это бремя достается мне! Просто так, по прихоти судьбы. Неужели любой может стать воином? Неужели в каждом человеке зреет запас силы, мужества, самоотверженности, который позволяет ему так просто, в один момент, стать воином и не бояться опасностей войны?

Я искоса и чуть свысока глянул на Щербатина, который в данный момент путался в ремнях и пряжках. Щербатин надеялся с кем-то договориться и просидеть весь срок в какой-нибудь кладовке.

Я буду воином. Мужчина должен быть готов к этому — оставить плуг и взять меч. Если так нужно. И не важно, за что и для кого я буду рисковать. За себя. За свое первое холо.

Вот такие раздумья владели мной, пока Щербатин неслышно надо мной хихикал, подгоняя форму. Мне до его иронии не было дела. Щербатину никогда не стать настоящим воином. А мне — посмотрим…

— Беня, — сказал он, — если ты вдоволь насладился своим глупым видом, пошли наверх. Только не надо пыжиться и выпячивать грудь. Ваять с тебя памятник тут никто не будет.

Я посмотрел на Щербатина. Он и в полевой форме выглядел жуликоватым кладовщиком.

— Крыса ты тыловая, — сказал я ему. — Вот ты кто.

Часть II
ВОИН

— Умеешь обращаться? — спросил дежурный офицер, возвращая мне огнемет, который я на ночь сдал в оружейку.

Я неопределенно повел плечами. Я, конечно, не умел.

— Смотри… Баллон сюда. До щелчка, понял? Потом закручиваешь эту штуку, пока не пшикнет. Крутится тяжело, но ничего, привыкнешь. Сдвигаешь рамку — освобождается вот эта тяга. Все, готов к бою. Аккуратней. Рамку на место поставь, а то шмальнешь сейчас…

Я принял огнемет в свои не очень твердые руки и встал в строй. Пехотная команда «Крысолов» в количестве двадцати одного бойца выстроилась у ворот и вот-вот должна была выйти под враждебное небо. На меня поглядывали. Я старался не замечать.

У меня побаливала голова — ночь выдалась тяжелая. Казарма размещалась в огромном длинном помещении, где, кроме меня, было еще человек триста. Всю ночь стоял шум — кто-то кашлял, кто-то вскрикивал, некоторые слезали с кроватей и ходили туда-сюда. Вдобавок до самого утра по крыше молотил дождь.

Затем был подъем под вой сирены, огромные очереди в туалеты и умывальники, сутолока у кормушек в столовой. Сейчас мне ужасно не хватало чашки крепкого кофе.

— Зачем эту ерунду взял? — шепнул мне сосед слева.

— Какую? — Я не без труда повернул свою больную голову.

На меня смотрел рыжий боец с бледной кожей и неестественно широко поставленными глазами. Брови и ресницы у него тоже были рыжими, почти незаметными. Он походил на грустного лягушонка.

— Вот эту. — Он постучал пальцем по батарее разрядника, которая висела у меня на ремне. — Намучаешься с ней. А применять нельзя — кругом свои, все в воде. Зря.

— Так ведь гидрокостюмы… — растерялся я.

— Почти все дырявые. И у тебя будет дырявый. Зря взял.

— Не знаю… — Я еще больше растерялся. — Может, пока оставлю в казарме?

— Ты что! Пропадет — вычтут уцим из выслуги. Таскайся теперь с ней. Вечером сдай обратно на склад.

— Ага. Слушай, а…

— Тихо! — шикнул рыжий. — Сейчас накачка будет.

Перед строем появился офицер в серой форме, без шлема и оружия. Он мне сразу очень понравился — пожилой, благородный, с хорошей классической сединой на висках. У него было честное лицо, оно располагало к душевному разговору.

Наверно, мы тоже ему нравились. Он смотрел на нас по-отцовски. Нет, скорее, как смотрит учитель на повзрослевших учеников. Смотрел без суеты, без спешки, успев каждому заглянуть в глаза.

— Вижу, есть новички, — произнес он с легкой грустью. Я невольно подобрался, но он глядел куда-то мимо.

— Цивилизаторы! — сказал он громко, веско, чуть с хрипотцой. — Не ваша вина в том, что вы тратите лучшие силы тут, на роковой земле, погрязшей в подлой крови, злобной жестокости и несправедливом угнетении наций друг другом! Вы могли бы сейчас возводить огромные и разнообразные города! Или конструировать автоматические машины и приборы! Или гениально создавать всякие талантливые шедевры, чтобы счастливая радость рождалась на глазах наших дружеских собратьев!

Только что был добрый душевный папочка — и вдруг туповатый докладчик, профессиональный метатель лозунгов. Не очень, впрочем, профессиональный. Я с удивлением посмотрел на седого офицера. И сразу заметил — в глазах у него появилось что-то деревянное, несгибаемое, дебильное.

— …Но пришло суровое время, и оно живет по своим законам, — продолжал «папочка». — Вам нашлась смертоносно опасная работа в водавийских болотах, чтобы и тут засияло солнце разумной человечности. Этот непосильно суровый труд вы осилите на пределе нечеловеческих возможностей, потому что больше некому это совершать. Вы вернете мирное счастье этой трагической земле, задыхающейся в невинной крови умирающих жертв…

Пожилой и благородный, похоже, сам плохо понимал, что говорил. Зато экспрессии в его голосе было выше крыши. Я вспомнил — мой сосед назвал это представление «накачкой».

Офицер тем временем сделал паузу и прошелся перед строем, красиво склонив седую голову.

— Наши братья ульдры — эти чистые и восторженные дети природы — кричат от боли и ужаса перед натиском злобного коварства ивенков. Их невинные глаза плачут под колесами смертоносных боевых машин, их погибающие младенцы тонут в кровавой мясорубке несправедливой войны. Наше оружие требует отомстить за справедливость!

26