Желтая линия - Страница 96

Я поднял на него осоловевшие глаза:

— Можешь меня поздравить. Я устроился работать поэтом.

— Ну, поздравляю. — Он, видимо, подумал, что я шучу. — Не буду мешать.

Я вернулся к своим правилам. Итак, отливки, контейнеры, мешки… Хоть тресни, а ни одной рифмы на уме. Я еще долго мучился, потом со злости начеркал первое, что пришло в голову. И завалился спать.

На листке, упавшем рядом с кроватью, было написано:

«Отливки не храни в мешке, а то получишь по башке».

* * *

В заботах и тревогах я совсем забыл, что нам, городской бедноте и черни, иногда положены свои праздники. И вот наступил день такого праздника.

Все это здорово напоминало школьный огонек. В столовой — самом большом помещении казармы — специально назначенные люди сдвинули столы, чтобы освободить пространство для веселья. Всем нам выдали по две бутылочки зелья, включили музыку, и коменданты разрешили начать празднование.

К счастью, нас не заставили водить хороводы и играть в «ручеек». Но все равно праздник являл собой гнетущее зрелище. Уставшие за день жильцы бродили туда-сюда, жаловались на невзгоды, вздыхали и прикладывались к бутылочкам.

Музыка была бесхитростная, но бодрая. Она напоминала народные скандинавские мелодии, переигранные на детском электропианино. Наверно, где-нибудь на лужайке после пары стаканов водки я мог бы подпрыгивать и выкидывать коленца под такой аккомпанемент, но не здесь.

Я сел в самом темном углу и задумался: смогу ли я железной рукой заставить себя развеселиться, если проглочу залпом обе бутылочки? Мне необходимо было хоть на вечер выбросить из головы все эти отливки, заготовки, водогрейные котлы, бетономешалки, страховочные поручни и прочее.

Время шло, а веселье никак не наступало. И даже спецсостав не помогал. Ну а музыка стала просто раздражать. Простенький мотивчик, казавшийся сначала таким милым, вдруг стал ненавистен.

Я поднялся и отправился в казарму. Лучше уж поваляюсь на кровати в тишине, а если повезет — сразу усну. Кого, интересно, они собирались развеселить этой гадкой пародией на праздник?

Единственный человек, которого я нашел в казарме, был Щербатин. Он сидел на кровати со сжатыми кулаками и смотрел перед собой глазами, полными ненависти. Я так и опешил.

— Что случилось?

Он поднял на меня глаза и просто обжег взглядом.

— Поздравляю с международным праздником трудящихся, — выдавил он.

— Да что с тобой?

— Как будто сам не понимаешь.

— Нет, не понимаю.

— А чего тогда приперся сюда?

— Да так… Мне просто там надоело.

— Ага, вот видишь? Никому не надоело, одному тебе надоело.

Он отвернулся, словно смотреть на меня стало противно. Некоторое время сопел и хрустел пальцами. Наконец, не выдержал:

— Беня, отчего мы их так ненавидим?

— Кого?

— Всех! В том-то и дело, что всех подряд, без разбора. Даже тех, кого видим впервые. Или не так?

— Ну…

— Давай без «ну»! Сам жаловался.

— Ну я, допустим, жаловался. Но за тобой не замечал никакой депрессии.

— Только потому, что я хорошо умею ее скрывать. Это ты у нас, чуть что, сразу валишься кверху брюхом и начинаешь стонать.

— Теперь ты решил постонать?

— А что, не имею права? Я разве обязан всю жизнь тебя подбадривать?

— Нет-нет, стони, сколько хочешь, Щербатин, я не возражаю.

— Почему мы их ненавидим, за что? Завидуем? Да плевать я на них хотел. Придет время — сами мне позавидуют. Но должно существовать какое-то объяснение.

— Что случилось? — напрямик спросил я.

— Да ничего не случилось. Тошнит от всего. Не могу больше каждое утро просыпаться с чувством отвращения. Да что я тебе говорю, сам все знаешь…

Я промолчал. Просто не нашелся что сказать. Если уж Щербатин впал в такое состояние, то что делать мне?

— Музыка, — с ненавистью процедил он. — Как услышал сегодня — чуть не вырвало. Затрясло, думал — сейчас убью кого-нибудь. Ты сам-то там был?

— Был. Но ушел.

— Видишь, только мы с тобой ушли. Мы что — особенные?

— Может, и особенные.

— Меня словно точит что-то изнутри. Ломка. Похмелье. Хочется чего-то, сам не знаю чего.

— Ты не влюбился?

— Хорошо бы… — кисло усмехнулся он. — Любовь — чувство хорошее, от него так корежить не будет.

Я сел рядом, и мы довольно долго молчали. Я обратил внимание, что обе щербатинские бутылочки лежат нетронутые. Лучше бы выпил, легче б стало.

— Помнишь, как пели ивенки? — сказал я. — В тот день, когда коровы прорвали периметр. Кругом крики, стрельба, дым валит — а они поют. И так спокойно, стройно, как один человек.

— Я помню только, как мои кости хрустнули, — сказал Щербатин, — когда танк на меня упал. Вот что я помню.

— Подожди! — Я вскочил. Хлопнул себя по лбу и помчался к своей кровати. Вытащил из-под нее армейский ранец, вытряхнул его на пол, судорожно и неторопливо, словно боялся не успеть. Наконец нашел.

— Вот же! — Я показал Щербатину свой танковый магнитофон, прошедший со мной все передряги и чудом уцелевший.

Пошла запись. Звук был хриплый и плавающий, но он в один момент обрушил на меня все впечатления того дня. Все вспомнилось ярко, словно было только вчера. Но не страх, не горечь, не обида вернулись в мою память, а почему-то торжество. Я слышал гимн победы. Пение сотен или тысяч людей, оставшихся на заболоченной планете по ту сторону черной космической пропасти, вселяло радость. Я не видел ничего вокруг, я был сейчас там — на островах, среди домов-муравейников и капустных огородов, мне было хорошо.